Меланхолия

Вместо эпиграфа: "Ведь у каждого из присутствующих здесь бывают такие дни, когда по полдня лежишь в постели и думаешь, встать за стаканом воды или нет". Блог Екатерины Лоно "Кино эпохи порокко".

Некто некогда сочинил миф про похищение Европы, некто Шпенглер не далее как в начале 20-го века написал книжку про закат Европы, господин фон Триер в начале 21-го века эту самую Европу убил. Хотя нет, показал ее самоубийство. Под музыку....

Извините, более-менее оформленное закончилось. Что-то странное связывает меня с этим режиссером -- на его картины реагирую физиологически -- и вот сейчас после катарсиса (не путать с оргазмом) собрать себя сложновато. Но необходимо, поскольку потом даже не притронусь к этому тексту. В данном случае -- как с фреской -- работать надо по-сырому, чтобы не получилось псевдоинтеллектуального бреда. Пока еще живы под ложечкой отголоски животного спазматического ужаса, пока пробегает дрожь и холод между лопаток -- можно выудить из себя что-то дельное, первоначальное.

Признаюсь, смотреть себя заставил, ибо грешен. Ярмо гордыни ношу на себе -- захотелось рецензией на "Меланхолию" показать себя новой планетой киноведения. В противном случае -- никаких мотиваций бы не хватило. В первый просмотр осилил лишь начальные 15 минут. Плюнул в экран, в комментарник и попытался забыть-забить-расслабиться. Но жажда славы взяла свое и сегодняшнюю уборку я решил совместить с просмотром.

При очередном вялом шевелении сюжета со словами "Да *б твою мать" я потянулся к кнопке ускоренной прокрутки и остановился. "Что со мной такое, я могу смотреть Тарковского, Бергмана, Германа-младшего, я выношу любой неспешный темп. Что опять навертел этот долбанный извращенец?" И плавно, с очередной накатывающей волной Вагнера до меня дошло: я не люблю депрессивных, мне сложно с умирающими, я не могу ходить на похороны. Ах, бедная Джастин, ты умерла. Ты умерла еще в прологе и эта нелепая свадьба с тортом, алкоголем и женихом -- уже не поможет тебе. И снятые сережки похоронными принадлежностями ложатся уже на смертный одр, не на супружеское ложе. Ты понимаешь это и бежишь от первой брачной ночи, дабы не осквернять нас лицезрением некрофилии. Как страшно! Мама, как страшно -- шепчешь ты -- тебя прогоняют. Папа, побудь со мной -- он сбегает... Живым не понять твоего ужаса, живой не внемлет мертвецу... Ты не с нами -- и я не с тобой. Каждый умирает в одиночку и ты уже не есть. Недаром тебе не дано перейти Стикс, но ты первая увидишь явление Меланхолии... Какая скорбная награда...

Клер. Моя нежная, трепещущая Клер, как дорога ты мне стала в эти два часа. За твою живую любовь, за твое нежное тревожащееся материнское сердце. Да, мы с тобой живы, мы длительны. Сама мысль о конечности, даже гипотетической -- непереносима. Как так, жизнь одна и она должна исчезнуть. Что значит, жизни нет? Что за безжалостные речи? И в конце-концов, если Земля налетит на небесную ось, где будет жить (господи, вот опять вылетело имя этого мальчика). Заметьте, речь не идет о том, что он умрет -- где он будет жить? Мать по-другому и не может поставить этот вопрос. Здесь где-то прозвучало "вот нравится этой Генсбур играть безумных у Триера". Да с чего вы взяли, господа, что она в этом фильме безумна. Смертный ужас, вот что обуяло ее существо, да и мое, собственно, тоже. Эта паника, попытка спастись, попытка сбежать или хотя бы умереть рядом с живыми. Но чертова лодка Харона застрянет посреди Стикса и смерть омоет тебя ледяным градом перед входом в ее владения. Как бессмысленны попытки умереть прилично -- тщета живых осмеяна и оплевана мертвецом. Взрослый оказался недостоин жалости перед лицом смерти. Лишь ребенку навстречу строится волшебная спасительная пещера и лишь для ребенка она спасительна. О Господи! Как страшно! Клер, я вместе с тобою закрыл глаза ладонями. Мне жаль тебя...

Вот так. Безжалостно. В очередной раз, двигаясь согласно глубинному течению, неявному, но определяющему, фон Триер выносит нас к новым страшным берегам. Аид, господа. Аид. Европа умерла, и брак ее с тысячелетним эсесовцем -- невозможен... Нет, конечно, возможен. Но смысла не имеет. (Как интересно поворачивается в этом дискурсе недавнее заявление Триера о симпатии к фашизму. Со всех сторон оно выморочно, ибо поздно). И вместе с тем, при приближении конца, не духовного, но уже физического, как преображается Европа-Джастин. Культурный, напускной лоск слетел с нее еще в первой части, но теперь спало и рубище отщепенки "мертвой-среди-живых". Как естественно прекрасна она, нежащаяся в лучах смерти, ибо смерть -- её естество. И как меняются они местами и ролями с Клер. Звезда мертвых - губительна для живых. Она лишает нас сил и самообладания, лишает нас себя. И мертвые приходят заботиться о наших детях...

Конец... И даже нет места для вздоха...

Но хватит, а то на этой волне можно такого наплести, что даже Ларсу станет стыдно. А мне не хочется, чтобы ему стало стыдно. Он молодец, он, пожалуй, лучший из ныне живущих режиссеров. Я люблю его достоевщину, нездоровье и честность. Раз за разом заглядывать в ад, плескать в зрителей плавленой серой и даже не требовать молоко за вредность. Дорогого стоит. Не знаю кто он, не думаю даже каков он, как человек. Сужу только по отсмотренному - и не хочу судить. Неподсуден -- мастер.

Если собраться, включить голову и глаза и попытаться выжать адреналин из мозга --  можно оценить собственно работу.  Что особенно порадовало меня в "Меланхолии" --  какое визуально вкусное и вкусовое, изысканное североевропейское кино получилось. Ммм, вся элегантность дряхлеющей Европы собрана в видеоряду. И не только в видеоряду. Фильм выплескивается из рамок изображения, взламывает продуманной внимательностью к мелочам -- косность ограничений экрана. Реальность реконструирована до булавочных головок. Насколько по-настоящему старо скрипят двери. Вы заметили? Вы заметили эту тонкую достоверность? Как фактурна, буквально осязаема невеста Джастин. А ночной пленэр с сиянием Луны и Меланхолии. Я не знаю, как вообще был выставлен свет в этой сцене. 

Единственно, что реально напрягало -- это звукоряд. Я понимаю, что ничего радостного в трагической прелюдии Вагнера нет. Но зачем превращать ее в траурный марш. Ведь согласитесь, звучит она именно так. И пока Джастин в первой части пытается вырваться в жизнь -- прибой музыки, затягивающий её обратно в пучину -- просто выбешивает временами. Но видимо такова задумка)))

Приятного просмотра! Возлюбите мертвых и они к вам потянутся!

ЗЫ: Мне одному мерещится или мальчик (дай Бог памяти, как его зовут) действительно похож на А.Тарковского. Особенно в прологе 

ЗЫЫ: не думайте, что я слил концовку -- просто надо возвращаться в жизнь))))

"Меланхолия в психическом отношении отличается глубокой страдальческой удрученностью, исчезновением интереса к внешнему миру, потерей способности любить, задержкой всякой деятельности и понижением самочувствия, выражающимся в упреках и оскорблениях по собственному адресу и нарастающем до бреда ожидании наказания." Зигмунд Фрейд. 

"Государство - это я" - Людовик XIV , король -солнце.

Сколь бы сомнительно не звучало слово «серьезность» в контексте самого беспечного постмодерниста кино, этот странный, вымороченный, угловатый и совершенно новый Триер уходит со своей привычной орбиты в то измерение, до которого не добралась ранее ни одна его лента. Добрый, искренний и немного грустный датский садист, несмотря на обособление «Меланхолии» эстетизированными концами света под прелюдию Вагнера, - зрелище, что после первых моментов искреннего изумления действует завораживающе, словно шаманские наговоры. И если в «Жюстине» в свои права Триер вступает с присущим ему светским дуракавалянием, то вторая часть «Меланхолии» – «Клэр» - уже многоплановый талмуд, свойственный скорее живому классику, нежели интеллектуальному провокатору, где датчанин выходит на максимальный уровень серьезности и масштаба, облачая «Жертвоприношение» Тарковского в своды немецкого романтизма. Медлительно развенчивая свет из золотисто-теплого в мерзлый и голубой, вместе с этим пластическим переходом меняется и интонация, с которой фон Триер пронизывает киноматерию мрачным шампуром холодной красоты, собственной расчетливости и несомненного величия немецкой оперы.

Будучи на одной из многочисленных пресс-конференций, Триер чуть ли не кичился схожестью его психических болячек и бесов Жюстины, добавляя при этом, что «ноу мор хэппи эндингс» – это именно то, чем «Меланхолия» удивит не только любителя хорошего европейского кино, но и самого прожженного «триерофила». Здесь остается только тихонько рассмеяться в каннских кулуарах: «анхэппи эндинг» по Триеру – это, предполагаемо, реально страшно и сверхинтеллигентно. Рассмеяться, потому что тем, кто досмотрит «Меланхолию» хотя бы уже до слоновьего спокойствия Кирстен, бормочущей, что «Земля – это зло», и с закатывающимися белками намагничивающей Меланхолию к Земле, гламурный и заполированный до лоска триеровский крематорий покажется парадоксально оптимистическим заведением, по своему терапевтическому эффекту дающий фору любым киношным богадельням. В самом деле – чертовски приятно найти оправдание священной, но бессмысленной меланхолии  в виде реального и роскошного эквивалента диаметром в десятки тысяч километров. К этому капризу Триер прислушивается наиболее тщательно, что, впрочем, не мешает ему отвлекаться на все остальные. В этом плане очень показательна сцена торжества, занимающего почти всю «Жюстину», основная задача которого, словно по эфирному шилу догматиков, - быть по-плебейски разосранным в пух и прах.Выполненное по структуре балета (в отличие от винтербергского храма трагедии, где скелеты в шкафах, а не головах), его степень драматического накала определяется лишь голым мастерством съемочной команды. Если, хм, немного более вдумчивый Винтерберг умело погружает свои картонные фигурки в некое подобие чистилища, то Триер немедленно вскрывает каждую из них и тут же брезгливо отбрасывает, словно негодный образец, предлагая актерам обстоятельства, которые вмиг заглохнут и обрушатся на них, если не работать с должным уровнем отдачи.

И актеры, словно завороженные, в очередной раз делают у Триера то, что не смогут повторить уже ни в одной из своих работ. Семья Жюстины, продуманная намного хуже, нежели у Винтерберга, но куда более великолепно разыгранная двумя Шарлоттами (Генсбург – Клэр, Рэмплинг – Гэби, великолепная стерва и мать Жюстины и Клэр) и уже порядком состарившимся Хертом; герой Сазерленда, муж Клэр, своим «обе сучки сейчас наверху и принимают ванну» бороздящий неизмеримые выси профессии, два Скарсгардаи Кирстен, совершающая свой самый большой актерский Подвиг, – поминутное зашкаливание градуса совершенства в актерских работах напитывает картину энергией куда большей, нежели лазурные тени, отбрасываемые смертоносной Меланхолией. И молодой американке, сыгравшей лишь пару-тройку нормальных ролей в своей карьере, не удается заткнуть за пояс, пожалуй, лишь Рэмплинг, которая за пять минут экранного времени делает примерно то же (только с куда большей степенью отрешенности), что сделала Джуди Денч во «Влюбленном Шекспире» за десять.

В случае с Жюстиной, будь она четырежды главной героиней, датчанин не менее категоричен, чем с ее на голову долбанутой семейкой, да и со всем человечеством. Наделяя ее примерно идентичным с собственным спектром неврозов и загонов,  фон Триер поступает с ней так же, как со всеми своими персонализациями еще со времен «Эпидемии» - казнит. Здесь уже куда более уместны и находчивы аналогии с одноименной героиней де Сада, которую самый крайний и развращенный из деятелей рококо пристукивает молнией. Между ними много чего общего и мало чего общего. Наибольшее количество сходств всплывает уже ближе к концу обоих произведений, где Жюстина де Сада, всю книгу страдавшая из-за своей мощной оппозиции порочному миру, испытывает меланхолию и даже неудобство перед жизнью, в которой больше нет никаких испытаний. В мире, где все устаканилось и встало на свои места, оказывается, истинных ценностей намного меньше, чем в мире стенаний внутри бушующего котла порока, рационализма и человеческой природы. И куда более капризная, истеричная и самовлюбленная триеровская героиня – это персонаж того самого в меру безоблачного периода тишины со своими специфическими демонами, в которых тонут и пафос, и истинность жизни.

Какими были бы дальнейшие действия десадовской мученицы, мы знать не можем: де Сад, в отличие от того же Триера, не дает Жюстине превратиться в нарциссичное языческое божество, а аккурат по окончании испытаний посылает на нее милость божию в несколько тысяч вольт. И тем и интересна «Меланхолия»: триеровская невротичка – эта добродетельная десадовская монашка, которая увернулась от молнии, развернулась на 180 градусов и отправилась бомбардировать мир громоздкими небесными телами в надежде, что если тот и не рассыплется в пепел, то небо станет намного синее и глубже, а люди – настоящими. Настолько и уверенно, и отчужденно, что лелеет свое чувство неудовлетворенности вплоть до того момента, как Земля окончательно ввергнется в фатальные объятья Меланхолии. При этом Триер относится к Жюстине с таким понимаем, которого удостаивалась, пожалуй, лишь Бесс, и от которого были бесконечно далеки героини Генсбург и Бьерк. Знаменитый датчанин, чья медицинская карта – наполовину выдуманный, наполовину давно просроченный сборник самодостаточных мифов, вынесенных на всеобщее обозрение и уничтоженных в ряде последних работ, помещает свою невротичку в насквозь солипсичную среду романтической оперы, где не только позволяет героине творить все, что заблагорассудится, но и тщательно обращает ее диагнозы в ореол могущественной мученицы, способной столкнуть пару галактик в свободное время. Это (в контексте триеровский работ) по-пробивному трогательное отношение к своей марионетке проявляется и в основополагающих чертах ленты, которая, несмотря на все излюбленные Триером патологии, становится вопиюще жизнеутверждающим произведением. Это кино – снова прекрасная, глянцевая иллюзия, расписанная красивейшими рапидами, восковыми крупными планами и богатая оптическими фокусами.  Это кино – возможно, лучший Триер, которого мы когда-либо знали.